Знакомство с паолой волковой. Между собакой и волковой О преодолении языка

Последние комментарии Впечатления

На редкость удивительное произведение: с одной стороны, про любовь, глубокую и трепетную, а с другой, про силу воли, выдержку и целеустремленность. От истории невозможно было оторваться: читалась буквально на одном дыхании. Жаль, что сейчас так мало книг, которые берет за душу. А эта именно берет, даже скорее хватает и не отпускает! И в конце я плакала.

Потрясающая история, описывающая совершенно разные проявления любви.

Во-первых, это любовь девушки к человеку, благодаря которому она стала личностью, который подарил ей себя и свою частичку. В-вторых, это безмерная любовь матери к своему ребенку, которого она будет защищать до последней капли крови. В-третьих, это новая любовь, вспыхнувшая совершенно неожиданно для героев, но которая помогла им справиться со всеми трудностями. А в-четвертых, это любовь и уважение к людям, которые этого достойны.

Подчас в нашей жизни не хватает любви, и тогда надо покопаться в себе: все ли правильно мы говорим или делаем. И на примере героини мы увидели, как надо бороться за свою жизнь, близких и дорогих людей!

Ну наконец то король. Остался император и бог. Xenos про Владимир Георгиевич Сорокин 04-11-2013

>lukmak: Ребятки, Сорокин - это авангард. Это не для каждого. А эти буквы оставьте понимающим.

Да-да, медитировать над свежей коровьей лепешкой, улавливая ноздрями миазмы сокровенного - это не для каждого. Копрофилия - дело сугубо индивидуальное. Тут мозги излишни, это обоняние нужно иметь.

И к авангарду ЭТО никакого не имеет. Вот "Чапаев-2" - это авангард, а Сорокин, судя по аромату - арьегард самый что ни на есть.

>snovaya. если у вас за такими упырями сотни тысяч на улицы выходят?

Уха мацы наслушался? Про "сотни тысяч"? Эти клоуны и в Москве нахрен никому не нужны, а за МКАДом про них вообще никто не знает. Xenos про Соломатина. Роддом. Сериал. Кадры 14–26 (Современная проза) 04-11-2013

>laurentina1: Муссируется мысль, что достаточно быть хорошим специалистом, а паола волкова биография семья больными можно быть суровым и резким. Сразу видно, что автор стоит с "другой" стороны.

Девонька, когда во время родов из роженицы начинает хлестать как из пожарного крана, некогда быть мягким и толерантным. Когда у нее из ушей сочатся гормоны, а в башке вместо мозга - манная каша, уговорами будущего ребенка не спасешь. Георг_73 про Гуков. Легионер [СИ] (Космическая фантастика) 04-11-2013

) гривны. в космической империи инопланетян деньги - гривны:))) Давно так не смеялся.

А вообще-то автор и не скрывает, что всё здесь написанное - глюк после употребления палёной водки. Хотя как вариант можно предположить, что качество водки тут не причём. И это у автора всего лишь приступ самой обычной белой горячки (в простонародье - "белочки").

Повествование ведется преимущественно от первого лица, и оно психологично в оптимальной для детектива степени - не до беспросветного потока эмоций, однако чувства Марка, чья жена была убита, а дочь - похищена, переданы хорошо.

Стиль мне также понравился, все события из прошлого и настоящего автор излагает простым языком, без многословия изящных словесных конструкций, тем не менее, он отлично умеет в нужным момент вызвать определенную эмоциональную реакцию или заставить ощутить атмосферу того или иного эпизода.

И сюжет - сюжет оказался весьма неплох. Сплошные загадки, наслаивающиеся одна на другую, прекрасно закрученная интрига и нетривиальная концовка. "Второго шанса не будет" - достойный представитель детективного жанра.

Слишком разухабисто. Не люблю дворовую "культуру" в литературе, её и в жизни переизбыток.

Книга и есть ответ, постоянно возникающий: почему в России у нас идет непрерывная война, без передышки, без того, чтобы задуматься - нужна ли эта бессмысленная грызня, и что она дает. Всех со всеми. Всех против. Даже не надо читать комменты к какому-либо тексту на политическую тему или историческую. Все изначально ясно. Тут же образуются два фронта, яростно друг друга ненавидящие. И как - для чего? - читать всю эту остобебенившую хрень - на соплях и ругани воздвигнутую?

Тут. Два товарища не поделили диссидентскую ветку, на которой, казалось, удобно до сих пор сидели. Результат - словесная война.

Это мы умеем. Воевать и ненавидеть. Большого ума не надо.

И ведь это не "битва гигантов", скажем, "патриота" с "западником", когда системы ценностей абсолютно противоположные. Нет, свой со своим бодались. И что? А ничего, как всегда.

По-моему, это худшая книга по EVE-Online. И хотя автор в аннотации сразу отмазался от EVE, дескать все совпадения случайны, но мы то знаем, если зверь с хвостом, покрыт шерстью и мяукает, то это кошка.

Я расскажу вам о Паоле Волковой. Теперь прошел год, как ее не стало, и мы — ее друзья, ученики (она читала историю искусств во ВГИКе и на Высших сценарных и режиссерских курсах), читатели ее книг о мировой культуре, о Тарковском, о Тонино Гуэрре и зрители ее программ на телеканале «Культура» — вспоминаем эту женщину с радостью и удивлением.

Я расскажу вам о Паоле Волковой. О ней писать мне как-то не с руки, не тот жанр, а рассказать — пожалуй. Тем более что она была блестяща в беседе. Теперь прошел год, как ее не стало, и мы — ее друзья, ученики (она читала историю искусств во ВГИКе и на Высших сценарных и режиссерских курсах), читатели ее книг о мировой культуре, о Тарковском, о Тонино Гуэрре и зрители ее программ на телеканале «Культура» — вспоминаем эту женщину с радостью и удивлением. На девятом десятке лет она оставалась равноправным и равносильным партнером любой «высокой» компании. Нет, какой там «равносильным»… За ней надо было тянуться, чтоб не потерять ее расположения и интереса.

Мы познакомились с Паолой Волковой у Тонино Гуэрры.

Она рассказывала, что учила почти всех кинематографистов (кто хоть чему-нибудь учился), и я обнаружил, что она очень много знает и свободно оперирует знаниями. Я оказался для нее благодатным материалом, потому что памяти у меня нет, и она мне могла рассказать историю, потом через месяц-полтора опять тот же сюжет, и я с большим интересом слушал. Потом она спохватывалась:

— Я же вам это рассказывала.

— Да. Но я все равно ничего не запомнил, так что в следующий раз вы опять можете все повторить.

Так мы с ней общались.

Паола Дмитриевна никогда не выглядела приблизительно. Она знала, что ей идет, и как бы невзначай надевала все то, что точно шло ей, но при этом говорила: «Я так похудела, просто нечего носить».

Стремление быть в форме очень роднило их с Тонино Гуэррой. Он всю жизнь выходил к завтраку: пиджак, пуловер, рубашка, ну, естественно, брюки вельветовые, очень часто красивые, и ботинки, отчего-то с белыми шнурками. Словом, он всегда был одет. Может быть, стирал таким образом свое крестьянское происхождение… А происхождение Паолы мне неведомо. Хотя она часто рассказывала сюжеты про знакомых ей удивительных и знаменитых мужчин. Она была чрезвычайно склонна к игре, но до какого уровня, я не знаю. Точно так же как Паола Дмитриевна рассказывала о бесчисленном количестве поклонников, она, как бы в порядке немедленного схождения с пути порока, тут же вспоминала, как любила мужа. Причем это могло быть в одной фразе.

Она жила вне времени не в том смысле, что вне нашего времени, а вообще вне границ Времени. Она спокойно оперировала историческими фактами. У нее был феноменальная память, и знания ее не обременяли. Как старый троечник, я понимал, что идти на экзамены, в каком бы институте ни учился, а я учился в разных, надо, либо зная все, либо не зная ничего. Зная все — ты свободен, потому что можешь свободно пользоваться информацией. Не зная ничего — свободен, поскольку тебе все равно, о чем врать. Я даже помню позорное свое сдавание в университете иностранной литературы, связанное с Рабле. Но потом я так Рабле полюбил, что даже брал его в путешествия. И могу цитировать разговор Панурга с Труйоганом с огромным удовольствием. Там ключевой вопрос, который мы тоже обсуждали с Паолой Дмитриевной, — жениться Панургу или не жениться. То есть делать или не делать, быть или не быть. И когда Труйоган сказал: «Ни то ни другое, но: и то и другое» — я понял, что он настоящий философ.

О философах у нее тоже было свое представление, потому что она дружила с Мерабом Мамардашвили и с Александром Пятигорским. Мне повезло, что у нас возникали общие знакомые. Не общих знакомых я опасался. Она ревностно относилась ко всем связям, которые не касались ее лично или ее друзей. Друзья за пределами Паолиного ареала были опасны. Они могли привести неизвестно куда, а главное, увести от Паолы. А она очень дорожила кругом. Когда я увидел у нее портрет Мамардашвили и сказал, что я с Мерабом был дружен, у нас с Волковой появилась еще одна чрезвычайно важная тема для разговоров. Если бы у меня была память, как у Паолы, я бы мог написать довольно большую работу о нем, потому что мы летели из Америки двенадцать часов и разговаривали. Собственно, он разговаривал. А я пытался понять его — и понимал, но, увы, я не мог бы воспроизвести.

Паола и Мамардашвили были связаны внутренним пониманием жизни. Возможно, она тоже была благодарным слушателем, потому что едва ли она могла поддерживать споры о глубоких философских идеях. В философских спорах обязательно нужно быть отчасти грузином, потому что грузин начинает партию в беседе со слова «ара». Это значит — «нет», а потом уже все, что думаешь. То есть нужно сопротивляться.

Паола, как мне кажется, не хотела сопротивляться, она хотела поддаваться. Она прекрасно понимала: так она больше узнает… Она могла сказать слова неприятия, но порой выполняла обязательства, которые ей были в тягость. И лекции, бывало, ей не хотелось читать, но она читала, чтобы продолжать отношения с добрыми людьми. И по данному слову делала не очень обязательные книжки... А хотелось делать другие. Так и не успела Паола Дмитриевна написать те тексты, которые по-настоящему были бы ее. Ну, например вторую часть замечательного «Моста через бездну». И не написала «Мое Садовое кольцо». А это были бы чрезвычайно ценные воспоминания, целая жизнь людей, которых она знала, — невероятно наблюдательная, ироничная, смешливая, любившая и понимавшая жизнь, восьмидесятилетняя молодая женщина.

Смеялась она хриплым громким смехом. Порой в неожиданных местах.

— А что, собственно, такого смешного вы услышали?

— Ну как же: это так, а это так!

И я понимал, что это действительно может быть смешно. Она не была скрытной, но была бережливой. Она берегла все, что в ней было. И, кажется, она не вполне понимала, что она сама по себе такой бриллиант, который хочется каждому приложить к себе. Ей обязательно надо было заинтересовать собой людей. Она считала, что если будет рассказывать истории про барокко, Возрождение, русские иконы, Древнюю Грецию, модерн, или про друзей и общих знакомых, она будет цементировать свои компании. Хотела всех передружить.

Если ты неосторожно называл какую-нибудь известную фамилию приличного человека в искусстве, то обязательно оказывалось, что Волкова либо его учила, либо с ним училась, либо с ним работала, либо она ему помогала. И самое поразительное, что это все было правдой.

Паола Дмитриевна Волкова не была ученым-искусствоведом… Она, скорее, была внедрителем культуры, то есть она продвигала ее в массы. В массы кинематографистов во ВГИКе или на Высших курсах, а те уже распространяли. Она была на связи с людьми молодыми, много моложе ее, и потому выработала в себе манеру осовремениваться. Даже ученики воспринимали Паолу не как классную даму (в любом смысле), а как любимую подругу или подружку (там какая-то разница есть) и подмигивали друг другу в разговоре. Но самое-то любопытное, что и она подмигивала сама себе. Все, радуясь, играли друг с другом.

Однажды я смотрел балет с Плисецкой, может быть, «Лебедя»… Прима закончила движение рукой, и я вдруг увидел след этого движения. Он был не в том воздухе, которым мы дышали, и не на той сцене, где она танцевала, а в пространстве, которое у меня внутри. Так случается не только в искусстве: человек умно закончил блестящую мысль, повернулся и ушел. Ты не помнишь ее в точности, но чувствуешь — это нечто сделало тебя богаче, может быть, чуть лучше, может быть, точнее.

После Паолы Волковой останется след этого веселого образовывающего дружелюбия. Может быть, еще лукавой откровенности. Потому что она была бы не женщина, если б не лукавила, она любила притворяться и, кажется, была мистификатором на гонораре. Гонораром была радость, которую она доставляла себе и другим.

Там, где теперь Паола, очень много народу, и, наверное, можно потеряться, но я стопроцентно уверен, что Паола всех знакомых найдет. Она со всеми передружится. И будет очень нужна. Правда, ей сказали, что там нельзя выпивать, как она привыкла в компании, это ее расстроило. Зато беседовать можно сколько угодно.

Впрочем, я не думаю, что друзья уходят, чтобы нас там дождаться. Здесь надо жить и здесь надо быть человеком. Нечего рассчитывать на то, что когда-нибудь ты отмолишь свои грехи и будешь потом комфортно себя чувствовать. Паола Дмитриевна была безупречна, как все люди, которых мы любим и к которым при жизни мы предъявляем повышенные претензии. А упрекнуть можно лишь самого себя за то, что ты не полностью распознал их.

Бог даровал забвение именно для того, чтобы человек вспоминал.

«Паола Дмитриевна была человеком-легендой. Легендой во ВГИКе, где она преподавала, легендой перестройки, когда она вышла на широкий простор нашей культуры, легендой, когда она воевала за память Тарковского, с которым была близко знакома, вокруг наследия которого разгорались нешуточные бои».

Киновед Кирилл Разлогов

«Когда она рассказывала об искусстве, оно как будто превращалось в какой-то бриллиант. Ее любили все, вы знаете. В каждом деле есть кто-то лучше других. Генерал этого дела. Вот она в своем деле была генерал».

Режиссер Александр Митта

Когда Паолу Волкову просили перевести лекции в книги, она говорила, письменная речь, требует другого мышления и другого языка. Мастер блестящего рассказа, она признавалась, что только в последнее время научилась писать коротко и лаконично. Но в этой экономности было такое богатство эпох и судеб, такая концентрация мысли и чувства, что хватило бы на несколько десятков томов - только времени оказалось слишком мало.

Искусствовед Паола Волкова вспоминает о творческом трепе, мышлении вслух, шикарном алкоголизме, разговорах о Сократе, о Кшиштофе Занусси в советской коммуналке и о том, как таможенники облегчают прощание с родиной

О 1960-х

Мы жили в городе, где все постоянно перетекали друг к другу. Вся Москва перетекала, все интересовались всем. Тебя кто-то всегда приводил в гости к кому-то, кто тебя интересовал, кто интересовался тобой: художники, их подруги, знакомые тех подруг, какие-нибудь физики из Курчатовского института, что тогда было очень популярно и модно. Это живая магма, движение московского общества. Мне кажется, что время помнится немножко схоластически. А оно было живой материей. И вот эта живая материя, может быть, самое ценное, что было. Потому что больше это уже никогда не повторится. Во всяком случае, на моем веку.

Об Андрее Сергееве и квартире Пятигорского

Андрей Сергеев купил квартиру на третьем этаже в кооперативном доме Союза писателей около метро «Пионерская». Это был не шикарный какой-то писательский дом, а блочный дом без лифта. Андрей Сергеев был очень хорошим поэтом и замечательным переводчиком. Тогда вообще считали, что он самый лучший, это было единое мнение, потому что Андрей Сергеев был первым, кто переводил современную американскую и английскую поэзию, о которой мы ничего не знали. 1960-1970-е годы были полны невежества в отношении окружающего нас мира. Сейчас это трудно представить, потому что вы приходите в книжный магазин — и нет ничего такого, чего вы не могли бы купить. А тогда была совсем другая ситуация.

Когда собирались у Андрея Сергеева, он читал сво и переводы. И почти что ежедневно с небес, с пятого этажа, спускался Саша Пятигорский, который там жил с «женой моей, Таней». Он всегда говорил: «А жена моя, Таня». Но жену Таню очень мало кто видел, мы с ней познакомились много позже. И Пятигорский тоже слушал все эти переводы, потом начинались востоковедческие разговоры — то, что называется «творческий треп». Это были наши университеты. А поскольку у Саши Пятигорского в те годы очень часто бывал Мераб Мамардашвили, то они спускались вместе.

О Мамардашвили

Потом, много времени спустя, я пришла на психологический факультет университета слушать его лекции. То, что я услышала, меня изумило до бесконечности. И тогда я стала приглашать своих друзей на его лекции.
Ведь я не была студенткой, я была практически ровесницей Мераба. Я очень много читала. Знаете, поколение читает одни и те же книги. Мы были поколением, и мы читали одни и те же книги. Как говорил Огарев, мы плакали над одним и тем же. Мне кажется, что это очень важно помнить. Тогда уже слышался и голос Солженицына, и Шаламова, и Гумилева. Мы были современниками. Я не была совсем неофитом, но я была поражена. Мераб меня потряс. Я слышала очень много хороших лекторов. Смею думать (может быть, несколько самонадеянно), что и сама неплохо владею этой профессией. Но с Мерабом было ощущение того, что вы вместе мыслите вслух. Он включал аудиторию в процесс рождения мысли. Сейчас очень трудно даже понять, что это такое. Есть люди, которые могут мыслить с пером в руках. А есть люди, которые мыслят так, что вы видите мысль как рождающийся творческий акт. Он нас включал в очень насыщенный слой культуры, мы попадали в целое культурное пространство.

Философы, наверное, очень хорошо могут рассказать о том, что такое философия Мамардашвили. Я могу сказать, что он был уникальным носителем целого мира культуры. И я поняла, что студентам очень важно это слышать. И это меня подвигло начать сложнейшие переговоры со ВГИКом. Мы взяли Мераба на почасовые лекции. И я не ошиблась.

О комнате Мамардашвили на Донской

Он жил в Москве на Донской улице, рядом с метро «Октябрьская», в замечательной комнате. Однажды в Москву приехал Кшиштоф Занусси.
А Кшиштоф по своему первоначальному образованию тоже философ. Это был канун старого Нового года, и мы поехали к Мерабу в гости. Кшиштоф был прекрасен, красиво одет, хорош собой, молод. Когда он увидал эту коммунальную квартиру, в которой был сосед — отсидевший уголовник, его охватила оторопь: настолько келейна, аскетична и проста была жизнь Мераба. «Где ваши книги?» — спрашивает Занусси. Мераб так лениво рукой с трубкой повел, сказал: «Вот они». И тут мы увидали, что висит несколько плотно зашторенных, закрытых полок, и наверху одной из них — работа, с которой он никогда не расставался, «Распятие» Эрнста Неизвестного. «Те книги, которые мне нужны, все закрыты. Я терпеть не могу видеть книги», — сказал Мераб.

Образ Мераба был эстетически завершенным. Он был очень элегантен, прекрасно одевался. И в этом слежении за собой, мне кажется, есть одно обстоятельство, прекрасно описанное Булгаковым, который тоже очень следил за собой. Очень многим людям со сложным внутренним порядком и с очень большими шумами внутри необходима форма. Которую Маяковский прекрасно определил словами «Хорошо, когда в желтую кофту душа от осмотров укутана». Но тут речь шла не о желтой кофте, а о красивых свитерах с кожаными заплатками на локтях и безупречных рубашках.

О преодолении языка

Мераб говорил непросто. Речь его была не бытовой. Я читаю лекции, как тетка на кухне, без терминологии, так, чтобы понимали. Мераб не читал просто. Я у него спросила: «Мераб, почему вы так сложно говорите?» Он сказал: «Очень важно делать усилие по преодолению языка». Потому что совдеповский язык не может быть языком философии.

Он говорил, что вся история мировой философии есть лишь комментарий к Платону. И очень точно его цитировал. Я была поражена оттого, что античность непрерывна, она вершится ежедневно, и он является комментатором. Он не просто читал античную философию. Он ее комментировал. И в этот комментаторский текст засасывалось очень много культурной коррекции.

Мераб Мамардашвили

О пьянстве и разговорах

Никогда не было разговора о деньгах, потому что не было такого предмета, как деньги, в обиходе. Я не знаю, как мы жили, но были милы. И пили, естественно. Сам по себе алкоголизм — омерзительная вещь, как я сейчас понимаю, но тогда он был предметом большого шика. Одним из самых шикарных принцев богемы был Анатолий Зверев, они ходили вместе с Димой Плавинским. И о том, как они пили, ходили легенды по Москве. Но они же были великими художниками. Более того, мы только сейчас и можем оценить, до какой же степени они были художниками. Это был стиль времени.

Эрнст Неизвестный пил не просто. Он перепивал всех. И я помню время, когда Эрнст Неизвестный ходил в пижамных штанах и в завязанном на четыре узелка платочке на голове.

Это была среда. Это были кумиры, лидеры времени. И никогда, когда собирались эти люди, не было разговора о деньгах и имуществе, а были разговоры о главном, и они начинались с той точки, на которой закончились позавчера.

В мастерской у Эрнста бывало очень много народу. Там велись нешуточные разговоры и нешуточные споры, потому что человек он темпераментный, лобовой: фронтовик, воевавший человек. У него была очень большая внутренняя независимость и свобода. Когда Сартр приезжал в Москву, он встретился с Эрнстом Неизвестным. И один из самых важных разговоров, который произошел между ними, был разговор о свободе. Они не поняли друг друга вообще. Эрнст был взбешен. Суть заключалась в том, что для Эрнста свобода была абсолютной необходимостью глубокого самопознания и полного самовыражения. Он был очень независим. Он мог и Хрущеву, и кому угодно, и своим близким сказать то, что он считает нужным сказать. А вот свобода — это именно творчество. Тогда не путали эти вещи.

Еще мы много говорили о стране, о том, что является одной из важнейших тем для творчества Мамардашвили, — что такое открытое гражданское общество. А ведь Мераб во всем оказался прав. Очень много говорили о Сократе. Вы даже не представляете себе, какие были разговоры о Сократе. С ним были все лично знакомы, он словно на минутку вышел за угол. Вообще, отношение к культуре, к истории было отношением личного знакомства, близости. И Мераб так на лекциях думал. Он рассказывал о Декарте, как тот ходил учить королеву Кристину, как было холодно и как он шел в промозглой темноте учить эту девочку в пять часов утра. Я в этот момент понимала, что это он встает в пять утра, когда промозгло и холодно...

Тогда только вышли сонеты Шекспира в переводе Маршака, и эта книга стала событием. Все стали наизусть читать сонеты так называемого Шекспира, а на самом деле Маршака. И все могли по очереди, не останавливаясь, не договариваясь заранее, читать сонеты: книгу не только знали, ее выучили. Это образ, который очень важен: вы глотаете книгу, и сначала горько, а потом сладко становится внутри. То время, о котором я говорю, его живая ткань была уникально целительной и важной для того места, где мы с вами живем, и для того языка, на котором мы с вами пока еще говорим. То есть для той формы, которая могла бы стать Россией и не стала. Я не хочу, чтоб меня превратно поняли, что ее носителем была богема. Ни в коем случае. Во всяком случае, то, что делалось тогда в культуре поколениями и современниками, — в культуре театральных подмостков, киношкол, в мастерских художников, в кулуарах Курчатовского института, где мы делали выставки второго авангарда, где я читала первые лекции о Китае, — это было нужно, это могло бы стать Россией.

О Боге

Говорили, конечно, о Боге. И для Пятигорского, и для Мамардашвили это очень важный дискуссионный момент.

В чем я вижу близость между людьми, которые не были между собой дружны, но встречались у Сергеева, — между Андреем Синявским и Мерабом Мамардашвили? Как говорил Мераб, наша художественная история кончилась еще в 1914 году. А потом начался, грубо говоря, соцреализм, советская философия, и получился провал. Усилия жизни, очень мощной творческой жизни направлены были на то, чтобы соединить два конца, поднять со дна Атлантиду Серебряного века. Это было необходимо. Мераб повернул голову назад, и мы вообще должны были повернуть голову назад. Они навели мост. И вот Синявский был одним из первых, он писал замечательную книгу «Земля и небо в древнерусском искусстве». Потому что в числе тем и проблем, которые были очень важны для 1960-х, 1970-х, 1980-х годов, были те, которые были обронены тогда, на рубеже двух столетий, — древнерусское искусство, вопросы реставрации.

Поэтому, конечно, разговоры о религии были. Поскольку и для Саши Пятигорского, и для Мераба был очень важен вопрос богов. Кстати, потом уже, к 1980-м годам, Мераб очень заинтересовался отцом Александром Менем и общался с ним. Православие для него стало доминирующим. Он говорил о том, что такое вера для человека. Время делало усилие по возвращению абсолютных ценностей. Абсолютных ценностей в понятии чести и связи человека с чем-то.

Одной из самых главных функций и его, и Пятигорского, и Андрея Синявского было разрушение стереотипов сознания. Разрушение стереотипов представлений о мире, в котором ты живешь. Разрушение стереотипа поведения. Выйти из времени, выйти из поколения. И спланировать сверху в эту точку.

Об эмиграции

Александр Пятигорский в Швеции. 2006

Когда люди начали уезжать, было ощущение конца прекрасной эпохи. В жизни, о которой я говорю, формирующим началом было общение. Это была не только дружба, но акт познания. И вот что-то главное в жизни кончилось, его больше не будет. Москва пустела. В ней не было Неизвестного, Пятигорского, Синявского. Помню, я у Мераба спросила: «А почему не уезжаете вы?» Он сказал: «Саше уезжать надо, а мне надо оставаться здесь, мне не надо».
Пятигорскому надо было уезжать, потому что он был пишущим человеком. Он написал «Жизнь Будды» в серии ЖЗЛ, но некому было ее печатать, и это сыграло свою роль в его отъезде. У него не было большой лекционной аудитории, он был исследователь, на Западе уже широко известный.

Его провожало очень небольшое количество людей. И лично я его не провожала. Но я знаю об одном эпизоде и от Мераба, и от Саши. Пограничники стали над ним глумиться, демонстративно распаковывать его чемодан. Что у Саши было, кроме одного костюма, еще одной пары брюк и каких-то нефирменных трусов? Таможенник это все со смаком ворошил в его убогом скарбе. Саша стоял, молчал. И когда все это закончилось, Саша этому пограничнику-таможеннику сказал: «Благодарю вас, молодой человек. Вы значительно облегчили мне прощание с родиной». Это достоинство было очень ценимо. 

Историк культуры. Заслуженный деятель искусств РСФСР (1991).

Биография

Паола Волкова считается одним из основных мировых специалистов в области творчества Андрея Тарковского. Её неоднократно приглашали для чтения курса лекций, на церемонии открытия ретроспективных показов его фильмов, а также для интервью о его творчестве западной прессе .

Скандал в Турку

Библиография

• Андрей Тарковский. Архивы, документы, воспоминания / сост. П. Д. Волкова. - М .: Подкова, Эксмо -Пресс, 2002. - 464 с. - 7100 экз. - ISBN 5-04-010282-8 .
• Волкова П. Д. Арсений Тарковский. Жизнь семьи и история рода. - М .: Подкова, Эксмо-Пресс, 2002. - 224 с. - 5100 экз. - ISBN 5-04-010283-6 .
• Волкова П. Д. Арсений и Андрей Тарковские. - М .: Зебра Е, 2004. - 384 с. - 5000 экз. - ISBN 5-94663-117-9 .
• Волкова П. Д., Герасимов А. Н., Суменова В. И. Профессия - кинематографист. - Екатеринбург: У-Фактория, 2004. - 808 с. - 5000 экз. - ISBN 5-94799-432-1 .
• Волкова П., Гуэрра Л., Гуэрра Т. Тонино. - М .: Зебра Е, 2005. - 463 с. - 3000 экз. - ISBN 978-5-94663-252-3 .
• Волкова П. Д. Андрей Тарковский. Ностальгия. - М .: Зебра Е, 2008. - 528 с. - 5000 экз. - ISBN 978-5-17-051170-9 .
• Волкова П. Д. Мост через Бездну. - М .: Зебра Е, 2009. - 368 с. - 3000 экз. - ISBN 978-5-94663-967-5 .
• Волкова П. Д. Николай Акимов. Театр - искусство непрочное. - М .: Зебра Е, 2010. - 493 с. - 2000 экз. - ISBN 978-5-94663-732-9 .
• Гуэрра Т. Парадиз / сост. П. Д. Волкова. - М .: Амаркорд, 2010. - 192 с. - 3000 экз. - ISBN 978-5-4287-0001-5 .
• Волкова П. Д. Тонино Гуэрра. Гражданин Мира. - М .: Зебра Е, 2010. - (Весь ХХ век). - 3000 экз. - ISBN 978-5-905629-83-9 .
• Леонид Завальнюк. Другое измерение / сост. П. Д. Волкова. - М .: Зебра Е, 2012. - 532 с. - ISBN 978-5-905629-84-6 .
• Волкова П. Д. Цена Nostos - жизнь. - М .: Зебра Е, 2013. - 568 с. - 3000 экз. - ISBN 978-5-905629-48-8 .
• Волкова П. Д. Мост через бездну. Книга вторая. - М .: Зебра Е, 2013. - 223 с. - 15 000 экз. - ISBN 978-5-906339-34-8 .
• Волкова П. Д. Мост через бездну. Книга третья. - М .: Зебра Е, 2014. - 240 с. - 20 000 экз. - ISBN 978-5-906339-66-9 .
• Волкова П. Д. Мост через бездну. Книга четвертая. - М .: Зебра Е, 2014. - 250 с. - 20 000 экз. - ISBN 978-5-90633-987-4 .
• Волкова П. Д. Портреты. Часть Первая. - М .: Зебра Е, 2014. - 272 с. - 3000 экз. - ISBN 978-5-90633-993-5 .

Напишите отзыв о статье "Волкова, Паола Дмитриевна"

Примечания

Ссылки

• Паола Волкова (англ.) на сайте Internet Movie Database
• Аннушкин А. // «Учительская газета ». - 2002. - № 37 .
• Фрумкина Р. М. // «Троицкий вариант - Наука ». - 28 января 2014. - № 146.

Отрывок, характеризующий Волкова, Паола Дмитриевна

– Наталья!… – сказала Марья Дмитриевна. – Я тебе добра желаю. Ты лежи, ну лежи так, я тебя не трону, и слушай… Я не стану говорить, как ты виновата. Ты сама знаешь. Ну да теперь отец твой завтра приедет, что я скажу ему? А?
Опять тело Наташи заколебалось от рыданий.
– Ну узнает он, ну брат твой, жених!
– У меня нет жениха, я отказала, – прокричала Наташа.
– Всё равно, – продолжала Марья Дмитриевна. – Ну они узнают, что ж они так оставят? Ведь он, отец твой, я его знаю, ведь он, если его на дуэль вызовет, хорошо это будет? А?
– Ах, оставьте меня, зачем вы всему помешали! Зачем? зачем? кто вас просил? – кричала Наташа, приподнявшись на диване и злобно глядя на Марью Дмитриевну.
– Да чего ж ты хотела? – вскрикнула опять горячась Марья Дмитриевна, – что ж тебя запирали что ль? Ну кто ж ему мешал в дом ездить? Зачем же тебя, как цыганку какую, увозить?… Ну увез бы он тебя, что ж ты думаешь, его бы не нашли? Твой отец, или брат, или жених. А он мерзавец, негодяй, вот что!
– Он лучше всех вас, – вскрикнула Наташа, приподнимаясь. – Если бы вы не мешали… Ах, Боже мой, что это, что это! Соня, за что? Уйдите!… – И она зарыдала с таким отчаянием, с каким оплакивают люди только такое горе, которого они чувствуют сами себя причиной. Марья Дмитриевна начала было опять говорить; но Наташа закричала: – Уйдите, уйдите, вы все меня ненавидите, презираете. – И опять бросилась на диван.
Марья Дмитриевна продолжала еще несколько времени усовещивать Наташу и внушать ей, что всё это надо скрыть от графа, что никто не узнает ничего, ежели только Наташа возьмет на себя всё забыть и не показывать ни перед кем вида, что что нибудь случилось. Наташа не отвечала. Она и не рыдала больше, но с ней сделались озноб и дрожь. Марья Дмитриевна подложила ей подушку, накрыла ее двумя одеялами и сама принесла ей липового цвета, но Наташа не откликнулась ей. – Ну пускай спит, – сказала Марья Дмитриевна, уходя из комнаты, думая, что она спит. Но Наташа не спала и остановившимися раскрытыми глазами из бледного лица прямо смотрела перед собою. Всю эту ночь Наташа не спала, и не плакала, и не говорила с Соней, несколько раз встававшей и подходившей к ней.
На другой день к завтраку, как и обещал граф Илья Андреич, он приехал из Подмосковной. Он был очень весел: дело с покупщиком ладилось и ничто уже не задерживало его теперь в Москве и в разлуке с графиней, по которой он соскучился. Марья Дмитриевна встретила его и объявила ему, что Наташа сделалась очень нездорова вчера, что посылали за доктором, но что теперь ей лучше. Наташа в это утро не выходила из своей комнаты. С поджатыми растрескавшимися губами, сухими остановившимися глазами, она сидела у окна и беспокойно вглядывалась в проезжающих по улице и торопливо оглядывалась на входивших в комнату. Она очевидно ждала известий об нем, ждала, что он сам приедет или напишет ей.
Когда граф взошел к ней, она беспокойно оборотилась на звук его мужских шагов, и лицо ее приняло прежнее холодное и даже злое выражение. Она даже не поднялась на встречу ему.
– Что с тобой, мой ангел, больна? – спросил граф. Наташа помолчала.
– Да, больна, – отвечала она.
На беспокойные расспросы графа о том, почему она такая убитая и не случилось ли чего нибудь с женихом, она уверяла его, что ничего, и просила его не беспокоиться. Марья Дмитриевна подтвердила графу уверения Наташи, что ничего не случилось. Граф, судя по мнимой болезни, по расстройству дочери, по сконфуженным лицам Сони и Марьи Дмитриевны, ясно видел, что в его отсутствие должно было что нибудь случиться: но ему так страшно было думать, что что нибудь постыдное случилось с его любимою дочерью, он так любил свое веселое спокойствие, что он избегал расспросов и всё старался уверить себя, что ничего особенного не было и только тужил о том, что по случаю ее нездоровья откладывался их отъезд в деревню.

Со дня приезда своей жены в Москву Пьер сбирался уехать куда нибудь, только чтобы не быть с ней. Вскоре после приезда Ростовых в Москву, впечатление, которое производила на него Наташа, заставило его поторопиться исполнить свое намерение. Он поехал в Тверь ко вдове Иосифа Алексеевича, которая обещала давно передать ему бумаги покойного.
Когда Пьер вернулся в Москву, ему подали письмо от Марьи Дмитриевны, которая звала его к себе по весьма важному делу, касающемуся Андрея Болконского и его невесты. Пьер избегал Наташи. Ему казалось, что он имел к ней чувство более сильное, чем то, которое должен был иметь женатый человек к невесте своего друга. И какая то судьба постоянно сводила его с нею.
«Что такое случилось? И какое им до меня дело? думал он, одеваясь, чтобы ехать к Марье Дмитриевне. Поскорее бы приехал князь Андрей и женился бы на ней!» думал Пьер дорогой к Ахросимовой.
На Тверском бульваре кто то окликнул его.
– Пьер! Давно приехал? – прокричал ему знакомый голос. Пьер поднял голову. В парных санях, на двух серых рысаках, закидывающих снегом головашки саней, промелькнул Анатоль с своим всегдашним товарищем Макариным. Анатоль сидел прямо, в классической позе военных щеголей, закутав низ лица бобровым воротником и немного пригнув голову. Лицо его было румяно и свежо, шляпа с белым плюмажем была надета на бок, открывая завитые, напомаженные и осыпанные мелким снегом волосы.
«И право, вот настоящий мудрец! подумал Пьер, ничего не видит дальше настоящей минуты удовольствия, ничто не тревожит его, и оттого всегда весел, доволен и спокоен. Что бы я дал, чтобы быть таким как он!» с завистью подумал Пьер.
В передней Ахросимовой лакей, снимая с Пьера его шубу, сказал, что Марья Дмитриевна просят к себе в спальню.
Отворив дверь в залу, Пьер увидал Наташу, сидевшую у окна с худым, бледным и злым лицом. Она оглянулась на него, нахмурилась и с выражением холодного достоинства вышла из комнаты.
– Что случилось? – спросил Пьер, входя к Марье Дмитриевне.
– Хорошие дела, – отвечала Марья Дмитриевна: – пятьдесят восемь лет прожила на свете, такого сраму не видала. – И взяв с Пьера честное слово молчать обо всем, что он узнает, Марья Дмитриевна сообщила ему, что Наташа отказала своему жениху без ведома родителей, что причиной этого отказа был Анатоль Курагин, с которым сводила ее жена Пьера, и с которым она хотела бежать в отсутствие своего отца, с тем, чтобы тайно обвенчаться.
Пьер приподняв плечи и разинув рот слушал то, что говорила ему Марья Дмитриевна, не веря своим ушам. Невесте князя Андрея, так сильно любимой, этой прежде милой Наташе Ростовой, променять Болконского на дурака Анатоля, уже женатого (Пьер знал тайну его женитьбы), и так влюбиться в него, чтобы согласиться бежать с ним! – Этого Пьер не мог понять и не мог себе представить.
Милое впечатление Наташи, которую он знал с детства, не могло соединиться в его душе с новым представлением о ее низости, глупости и жестокости. Он вспомнил о своей жене. «Все они одни и те же», сказал он сам себе, думая, что не ему одному достался печальный удел быть связанным с гадкой женщиной. Но ему всё таки до слез жалко было князя Андрея, жалко было его гордости. И чем больше он жалел своего друга, тем с большим презрением и даже отвращением думал об этой Наташе, с таким выражением холодного достоинства сейчас прошедшей мимо него по зале. Он не знал, что душа Наташи была преисполнена отчаяния, стыда, унижения, и что она не виновата была в том, что лицо ее нечаянно выражало спокойное достоинство и строгость.

М. ПЕШКОВА: На предстоящей неделе сорок дней, как ушла из жизни профессор ВГИКА, искусствовед Паола Дмитревна Волкова. И не только студенты, но и те, кто занимались на Высших курсах сценаристов и режиссеров были очарованы Паолой Волковой, энциклопедистом. Памяти Паолы Дмитриевны. Вспоминают ведущие эфира Светлана Сорокина и Юрий Кобаладзе. Сколько лет, Светлана, вы были знакомы с Паолой Дмитриевной?

С. СОРОКИНА: Я так понимаю, что около 18 лет, как я прикидывала, была знакома. Действительно, как-то сдружились, что бывает не так часто, когда уже я была взрослым человеком. Паола Дмитриевна так уже очень взрослым человеком. Я не верила в то, что может быть такая дружба, при которой мы созванивались буквально каждый день. Знали друг про друга если не все, так многое. Такого поверенного и умного собеседника и друга, как Паола Дмитриевна, как ее просто звали Паолочка. Такого, наверное, мне уже бог не даст.

М. ПЕШКОВА: Откуда произошло это имя у русской девочки?

С. СОРОКИНА: Я слышала несколько версий этого имени. Одна из версий была самой Паолой мне предложена, когда я ее спросила про имя. Она сказала, что у них кто-то в роду, предки были из Италии. Нужно было из поколения в поколение кого-то называть Павлом, если мальчик, и Паола, если девочка. Уже позже ее дочь Маша говорила, что она знает другую версию. Когда мама ждала Паолу, она читала книгу какую-то, где была героиня с именем Паола, поэтому назвала. Потом еще одна версия, которую другие друзья рассказывали. Вроде бы ждали мальчика, хотели назвать Павлом, а родилась девочка. Я не знаю чему верить. История запутанная.

Ю. КОБАЛАДЗЕ: Какая бы ни была легенда, удивительно имя подходило. Я был убежден, что она сама себе выдумала это имя, чтобы соответствовать образу, соответствовать искусству Италии, картинам.

С. СОРОКИНА: Это правда. Имя ей очень подходило.

Ю. КОБАЛАДЗЕ: Очень подходило. Именно Паола. Ничего другого. Никогда не возникало сомнений, что она не могла быть Таней.

М. ПЕШКОВА: А как у вас состоялось знакомство?

Ю. КОБАЛАДЗЕ: Вы знаете, сейчас Света сказала, что 18 лет. Я, конечно, не 18 лет, но лет 16. Благодаря Свете. Она сама пусть расскажет эту захватывающую историю.

С. СОРОКИНА: История забавная, поскольку Паолочка была из среды диссидентской и свободолюбивой. Училась у таких людей, дружила с такими людьми. Там один перечень Эфрос, Мамардашвили и Акимов, замечательные люди, которые на нее повлияли. Она была такой диссидент. Однажды мы ехали по городу, проезжали мимо особняка на Остоженке. Особнячок без вывесок, но там располагалась пресс-служба внешней разведки. А Юрий Георгиевич в те времена возглавлял пресс-службу внешней разведки. Особнячок очаровательный. Я-то про него знала. Поскольку мы ехали мимо на машине, я везла Паолу. Мы куда-то вместе ходили. Я сказала: «Паолочка, вы не хотите ли зайти в гости к одному моему хорошему товарищу?» Она говорит, что интересно, куда, что. Она очень любознательна была. И очень была легка, подвижна. Т.е. можно было ее легко подбить на любые походы и авантюры. Мы зашли в особнячок. Было очень мило. Повторяю: вывесок никаких нет. Мы зашли в особнячок, был поздник вечер. Юрий Георгиевич оказался на месте. Было замечательно красиво в этом особняке. Юрий Георгиевич провел ее, показал эти отреставрированные помещения. Потом он включил у себя в кабинете заставленную какими-то красивыми вещами музыку Верди, как сейчас помню. Из ближайшего грузинского ресторана принесли «хачапури», Юра открыл бутылку грузинского вина. Мы дивно сидели, трепались, в какой-то момент, когда Юра отошел, Паолочка спросила меня: «Светочка, а где мы находимся? Это что же за место, что это за человек, этот Юрочка?» Я, скрывая чертиков в глазах, сказала, что мы находимся в логове КГБ, а Юрий Георгиевич генерал КГБ. Что было с Паолой!

Ю. КОБАЛАДЗЕ: Но, тем не менее, она меня полюбила. Она простила.

С. СОРОКИНА: А Юра еще добавил. Он достал удостоверение генерала. Она встала, сказала, что этого не может быть. Вы меня разыгрываете. Это полная чушь. Юра добил Паолу, достал удостоверение генерала КГБ. Она Юру полюбила, как-то его всегда выделяла среди всех. В числе справедливых, в числе исключений из правил, которые всегда бывают.

М. ПЕШКОВА: В чем проявлялось ее диссидентство? Оно имело какое-то выражение?

С. СОРОКИНА: В самостоятельности. У нее всегда на любое событие, на любое явление было абсолютно самостоятельное, не подверженное влиянию мнение. Я так понимаю, что это не благо приобретенное, а это всегда было. У меня такое ощущение. Все годы, что мы знакомы, она всегда была такой.

Ю. КОБАЛАДЗЕ: Потрясающую историю рассказал Юра Рост, что он видел фотографию во младенчестве. Ребенок 8-10 месяцев, сказать, что из него получится, на кого он похож, это невозможно, но Юра говорит, что она и в 8 месяцев, и в 20-30-40 лет она была все той же Паолой. Она никак не менялась. Это удивительная вещь.

С. СОРОКИНА: Я видела эту фотографию. Она на себя похожа уже тогда.

Ю. КОБАЛАДЗЕ: В 8 месяцев она уже похожа на позднюю Паолу.

С. СОРОКИНА: С выражением лица.

Ю. КОБАЛАДЗЕ: У нее же глаза были посажены как-то не очень прямо. Такой чертик у них был. Она такая была вообще абсолютно без возраста. Я сразу поверил Юре, что во младенчестве, что в зрелые годы один и тот же человек. Такой очень веселый, лукавый, со смешинкой в глазах.

С. СОРОКИНА: Придумщица. И очень самостоятельная в суждениях всегда.

М. ПЕШКОВА: Паолу Дмитриевну можно было встретить на разных научных конференциях. Она всегда была окружена детьми. Вот это меня всегда удивляло. Т.е. ее всегда кто-то сопровождал, кто-то с ней беседовал. Чувство одиночества, мне кажется, она никогда в жизни не испытывала. Она была общительной?

Ю. КОБАЛАДЗЕ: Она же была преподавателем у среднего поколения российских кинематографистов.

С. СОРОКИНА: Да, у нескольких поколений, если на то пошло. Она очень рано начала преподавать.

Ю. КОБАЛАДЗЕ: И все ее уважали, все ее знали, все ее любили. Всем она давала советы, все у нее просили советы.

С. СОРОКИНА: Интересно, когда у нее я дома, например. Приходила к ней в гости, а у нее был тот, на мой взгляд, редкий в наши дни московский дом, куда можно было просто мимо проезжая позвонить в дверь. Если она дома, она была всегда рада. Открытый дом. Во-первых, к ней все время кто-то приходил, во-вторых, все время звонил телефон. Я к этому привыкла, что это так. Но задним числом удивляюсь, какая она была всегда востребованная, какая вовлеченная в дела друзей. Я не знаю про одиночество. Дело в том, что у Паолы был счастливейший дар, которым, кстати, Юрий Георгиевич тоже обладает. Это любовь к жизни как таковой. Она просто радовалась каждому дарованному дню. И ей с самой собой никогда не было скучно.

М. ПЕШКОВА: Она очень много работала?

С. СОРОКИНА: Да.

М. ПЕШКОВА: А в чем ее работа заключалась? Ведь я не говорю о возрасте Паолы Дмитриевны, я говорю, что уже о той самой зрелости, о которой мы говорим. Уже многих людей тянет на покой. Тянет на подведение итогов. Такого чувства у нее не было?

С. СОРОКИНА: Такого не было. У нее всегда было планов громадье. Всегда было полно планов.

Ю. КОБАЛАДЗЕ: Накануне до кончины она же ездила в Италию.

С. СОРОКИНА: Она в Рим ездила. Приехала и умерла. А до этого гульнула в Риме. У нее было очень много планов и работ. Помимо того, что продолжала преподавать на Высших режиссерских курсах, читала там лекции, помимо того, что она читала свои лекции на канале « Культура», причем в эфир выходило полчаса. На самом деле она по два часа рассказывала о том или ином художнике или картине. Кстати говоря, шесть лекций не вышли еще в эфир. Их обещают дать осенью. Будет тогда законченный цикл. 18 лекций, которые она успела прочитать. Помимо этого она писала и редактировала книги. У нее же есть несколько книг о Тарковских, о Завальнюке, Тонино Гуэрра. Кроме этого она написала свою книжку« Мост над бездной».

Ю. КОБАЛАДЗЕ: Первый том только успел выйти.

С. СОРОКИНА Уже заключила с издательством договор на второй том, но вот не успела. Тоже планировала. Она мечтала написать книгу, за которую никак не могла приняться – Прощай, Садовое Кольцо. Именно о тех людях, с которыми ее свела судьба, кого она любила, чьей дружбой дорожила. Ужасно жалко. Сейчас дети пытаются разобрать архивы. Только какие-то обрывочные записи. Не успела она это сделать.

М. ПЕШКОВА: Какой она была как рассказчик?

С. СОРОКИНА: Феерический.

Ю. КОБАЛАДЗЕ: Очень забавный. Всегда такое было, то ли она правду говорит, то ли что-то выдумывает. У нее такая была очень вкусная беседа. Соловьев очень здорово рассказывает, что он как-то с ней на какой-то выставке был. Говорит, у нее же восприятие мира была очень своеобразное. Улавливала человека. Идет красиво одетая женщина. Мало того, что она могла сказать, что это за наряд, вот не хватает к этому наряду, называет какую-то шляпку. В ее голове выстраивался целый образ, который надо было бы завершить шляпкой. К ней тянулись. Не буду всех перечислять. Но люди в ней чувствовали вот это высокое знание искусства.

С. СОРОКИНА: И чутье.

Ю. КОБАЛАДЗЕ: И Чутье потрясающее.

С. СОРОКИНА: А рассказчик потрясающий. Вы знаете, мы сейчас даже задумались, ссоримся и спорим, ее друзья. Я очень хотела перевести в тексты ее лекции, что соберем. Кстати говоря, если кто услышит, если у кого-нибудь есть из ВГИКА или на Высших режиссерских курсах записанные на диктофон ее лекции, вдруг такое есть, мы бы попросили как-то связаться. Хоть бы и через « Эхо». Связаться, например, со мной. Потому то мы собираем все эти разрозненные лекции. Я хотела бы перевести в текст, немножко отредактировать и напечатать. Потому что это прекрасная была бы история, книга для тех, кто любит искусство. А меня другой клан друзей отговаривают. Говорят, что это не надо делать, потому что надо издать диски и все. Потому что ее надо именно слушать или ее надо слушать и смотреть. Не нужно переводить в текст. Она именно рассказчик. С одной стороны, я согласна, она действительно непревзойденный рассказчик, причем не зависело, одному человеку говорит или целому залу, или целой аудитории телевизионной. Не зависело. Она так же рассказывала. Мне безумно хочется именно книжку в руках подержать, чтобы она была с иллюстрациями, чтобы были эти тексты Паолины. Пока мы не пришли еще к общему знаменателю.

М. ПЕШКОВА: Ведущие эфира Светлана Сорокина и Юрий Кобаладзе, памяти профессора Паолы Волковой в программе « Непрошедшее время» на «Эхо Москвы».

В чем секрет ее молодости?

Ю. КОБАЛАДЗЕ: В умении общаться. В умении располагать к себе. Я никогда не понимал, сколько ей лет. Очень трудно было определить. В этом, наверно, мне всегда казалось, что завтра мы встретимся. Как-то мы поехали к ней в гости. Я захватил из дома бутылку вина. Надо же что-то зять с собой. Когда уже в подъезде, когда я зашел, я посмотрел на эту бутылку, какая-то редкостная, кто-то мне подарил за сумасшедшие деньги. Я ей вручаю бутылку и говорю: « Паола, не вздумайте поставить за стол, потому что эти азиаты выпьют, не поймут, что они пьют. Это для нас с вами. Сохраните, я как-нибудь к вам зайду». Это «я как-нибудь зайду» продолжалось полтора года, но никогда не было ощущения, что этого не состоится. Она как-то предательски ушла их жизни. Неожиданно. Ничто не предвещало, что этот человек может исчезнуть с лица земли.

С.СОРОКИНА: Я считаю, что секрет ее молодости в жизнелюбии потрясающем. В том, что она никогда не останавливалась и все время строила планы. Несмотря на то, как я сейчас понимаю, периодически она себя очень скверно чувствовала, но вот этих затяжных жалоб или отсутствия планов в связи с тем, что плохо себя чувствуешь, такого не было. Второе, это, наверное, то, что она преподавала всю жизнь. Именно преподавательская работа как-то тонизирует. Все время в окружении тех, кто молод, кто к тебе тянется. У нее все время были молодые люди в окружении. Все время кто-то заходил, советовался.

Ю. КОБАЛАДЗЕ: У нее всегда вкуснятина была.

С. СОРОКИНА: Она готовила всегда. Она либо сама готовила, она очень хорошо готовила. У нее был дом, как не придешь, на стол тут же будет накрыто, что-то вкусное поставлено. А угощала всегда просто азартно. Это тоже секрет ее молодости. Перед Новым годом на католическое рождество у меня есть такая традиция, я домой собираю друзей, потому что на Новый год все разъезжаются, а тут повидаться. Она была как раз у меня в декабре 12-го. Все смеялись, очень хорошо сидели. И она сказала кому-то из своих приятельниц, которая посетовала, что вот там возраст и т.д. Она сказала, что я с определенного момента просто выключила счетчик. Я вообще об этом не думаю и не собираюсь думать. Я живу и наслаждаюсь жизнью. Вот я так и запомнила.

Ю. КОБАЛАДЗЕ: Последний раз я хорошо над ней поиздевался на дне рождении Тони.

С. СОРОКИНА: Она очень любила мою дочку. Очень любила Тоську.

М. ПЕШКОВА: Да, она рассказывала.

С. СОРОКИНА: На дне рождении, у Тоньки в августе день рождения, мы всегда на даче собираемся. Юрий Георгиевич традиционный тамада, он ее крестный, Паолочка была. Мы что-то так смеялись. Как она умела смеяться, боже! Какое у нее было у самой чувство юмора. Как она ценила чувство юмора у окружающих. Как она смеялась заразительно. Это было замечательно.

М. ПЕШКОВА: Временами она напоминала ребенка. У меня личное впечатление. Приехал Полунин первый раз в Россию с представлением. Мы сидели рядом. Я еще не знала, кто эта дама. Она так азартно смеялась. Она это так живо комментировала. Она так аплодировала в кресле. Такой я ее и запомнила.

С. СОРОКИНА: Кстати говоря, она очень вычленяла и любила таких талантливых людей в любой области. У нее было свое суждение по поводу того или иного человека, совершенно независимо от его известности или чего-то еще. Если она считала, то она объясняла, почему это так. Находила таланты хотя бы для себя, в свою внутреннюю копилку.

Ю. КОБАЛАДЗЕ: Несколько раз попадал случайно компанией, где она была. Шел какой-то разговор об искусстве. Она, конечно, глубоко это знала. «Черный квадрат» обсуждали, не знаю почему.

С. СОРОКИНА: А какая память великолепная.

Ю. КОБАЛАДЗЕ: Она выуживала такие факты, объяснения, почему, философию художника. Она знала это все досконально. Света расскажет, она знала расположение картин музеев, в которых она не бывала.

С. СОРОКИНА: Она развеску знала в музеях основных. Когда я с удивлением сказала, откуда вы знаете, вы же здесь не были. Она сказала, а кто же это не знает.

Ю. КОБАЛАДЗЕ: Картина за углом.

С. СОРОКИНА: А еще через два зала пройдем, будет то-то. Это поразительно. Потом я привыкла. Мне повезло. Я с ней пару раз в Лувре была. Оказывались в Париже, ходили в Лувр. Это было ее непременное предложение. Она на месте не сидела. Могла наматывать километры. Я уже с ног валилась. Она говорила, значит, идем в Лувр. Хорошо. Значит, пойдем пораньше, а то будут очереди. Скажите, куда именно идем, что именно вы хотите посмотреть. Лувр слишком большой, чтобы по нему просто так шляться. Пойдем куда-то конкретно. Мы с ней выбирали направление и шли конкретно смотреть художника или художников, которых выбирали. Это всегда было безумно интересно. Она так рассказывала всегда, не громко, но жестикулируя своими прекрасными руками. Вокруг нас стали скапливаться люди, которые с сожалением убеждались, что разговор идет на непонятном языке и отходили.

М. ПЕШКОВА: Дело жизни Паолы Дмитриевны – это Тарковский.

С. СОРОКИНА: Я знаю, что ее, в том числе усилиями фонда, могила была оформлена, сделана. Премия имени Тарковского на фестивалях, у нее это регулярно было. По-моему, один музей, то, что сделано. Как-то они были знакомы. Он чуть ли не учился у нее. Из первых ее учеников. Про него очень рассказывала она интересно. Книги, конечно, это то, что она сделала.

М. ПЕШКОВА: Еще был один герой. Ее тоже личная привязанность. Это Тонино Гуэрра.

С. СОРОКИНА: Она его пережила ровно на год. 16 марта было год, как умер Тонино, а 15 марта она умерла. Ездила она и на похороны.

Ю. КОБАЛАДЗЕ: Они даже внешне похожи, мне кажется, Тонино и Паола. У них какая-то смешинка в глазах.

С. СОРОКИНА: Да, по стилистике. Она тоже смешное рассказывала. Заметно, что говорю смешно в рассказе о похоронах, когда хоронили Тонино Гуэрра. Кстати, Юра Рост очень хорошо написал. Это «Хроника хороших похорон». Паола тоже приехала. Рассказывала, что все это было занятно и именно так, как это должно было быть у Тонино. Масса было каких-то забавностей во время этих похорон. И говорит, этот портрет хохочущего Тонино, которого таскали с места на место. Все время он хохочущий над всей этой процессией возвышался. Она говорит, что это было что-то. А еще весна, красота, солнце светит. Ровно через год ее не стало.

М. ПЕШКОВА: У Паолы Дмитриевны был непревзойденный дар. Она любила, и она умела дружить.

Ю. КОБАЛАДЗЕ: Это правда. Это я подтверждаю, хотя не претендую на такое близкое тесное знакомство. Но то, что с ней постоянно хотелось общаться, она была очень дружелюбной.

С. СОРОКИНА: Она поддерживала отношения. Она сама звонила. Она всегда находила время поговорить. Даже хотя бы по телефону. Всегда живо интересовалась друзьями. Хотя, казалось бы, от своего устанешь, да. Она очень была вовлеченным человеком. Кого любила, она тех в своем круге держала очень. Всегда была рада видеться. Не откладывала. Мы более молодые, а все время что-нибудь откладываем. Потом встретимся, сейчас занят, сейчас занята. Паола была готова встретиться и пригласить к себе просто в любой момент.

М. ПЕШКОВА: Она любила путешествовать?

С. СОРОКИНА: Очень.

М. ПЕШКОВА: То- то она мне говорила.

С. СОРОКИНА: Такой легкий был человек. Как она путешествовала. Я не успевала за мельканием ее поездок. За последнее время это был Петербург, Тбилиси, Рим, опять собиралась в Рим через некоторое время ехать по делу. Потом к дочке в Париж. Бесконечные поездки у нее были.

Ю. КОБАЛАДЗЕ: Я не знаю, Света согласиться или нет. Она еще в силу своего характера и умения говорить и рассказывать, она раскрывала потенциал и собравшихся людей.

С. СОРОКИНА: С самыми разными людьми была знакома. Это было такое естественное дружество. Самых разных людей можно было встретиться у нее или где-то, когда вместе подходили. К ней подходили. Она действительно выучила большое число киношной Москвы. Ее знали очень многие.

М. ПЕШКОВА: Кто ее ученики, можно назвать несколько имен?

С. СОРОКИНА: Тарковского мы упомянули. Абдрашитов, Соловьев, Рустам Хамдамов. Куча менее известных людей, но тем не менее.

Ю. КОБАЛАДЗЕ: На похоронах, на поминках многие были.

С. СОРОКИНА: Сокуров какие слова говорил. Вообще последний фильм « Фауст» он ей посвятил. Сказал, когда был закрытый просмотр, что именно разговоры с ней об искусстве, о философии, о жизни навели его на мысль этого фильма.

М. ПЕШКОВА: Видимо, она относилась с пиететом к своим учителям, педагогам.

С.СОРОКИНА: Да. Вычленяла несколько имен великих людей, которых почитала своими учителями. Например, Эфрос, это одна история. Кстати говоря, все люди, которых она чтила учителями, это были не какие-то книжные истории, это личные знакомства были. Это было влияние напрямую. Например, Лев Гумилев, Мераб Мамардашвили, Александр Пятигорский. Все эти люди, с которыми она была лично знакома, переписывалась, перезванивалась, встречалась, разговаривала. Память о них сохранила на всю жизнь.

М. ПЕШКОВА: Сороковины Паолы Дмитриевны?

М. ПЕШКОВА: Феномен яркости, который был свойственен Паоле Дмитриевне, как вы думаете, для нашего времени это характерная черта или это искра?

Ю. КОБАЛАДЗЕ: Она штучный товар.

С. СОРОКИНА: Во всем проявлялась яркость. Она даже одевалась необычно. Она до последнего так одевалась. У нее был обязательно какой-то экстравагантный наряд. Яркий цвет, цветок на груди, кольца на руках.

М. ПЕШКОВА: Шляпка на голове.

Ю. КОБАЛАДЗЕ: Потрясающий рисунок у нее висит, чей рисунок?

С. СОРОКИНА: Акимова. Портрет ее молодой еще. Кстати, один из портретов в Третьяковке есть. Акимовский портрет Паолы. Паола во всем была яркая. Видимо, такая цельная натура. И снаружи и внутри. Там не было ничего серенького.

М. ПЕШКОВА: Как ее хватало на всех, я до сих пор не понимаю?

С. СОРОКИНА: Причем у нее была семья, дети, мужья, родственники, друзья, ученики. Знаете, мне когда-то ушедший и замечательный человек Гердт Зиновий Ефимович сказал, что у человека столько друзей, на сколько у него хватает души. С этой меркой все очень просто. На сколько хватает души, столько у тебя друзей.

Ю. КОБАЛАДЗЕ: Она как-то не заморачивалась такими вещами, бытом.

С.СОРОКИНА: Быт при этом висел на ней. Квартирка скромненькая, небольшая.

Ю. КОБАЛАДЗЕ: Никаких там не было изысков особых. Она не очень обращала на это внимание, потому что была целиков занята людьми, общением, дружбой.

С. СОРОКИНА: Тем не менее, в ее доме всегда было очень уютно и сытно. Последнее, что хотелось сказать, что мы с друзьями ее некоторыми общаемся, собираемся. Она как бы нам оставила такое друг дружке наследство. Даже те, с кем мы знали друг о друге, но не очень общались, мы сейчас все общаемся. Объединены даже какими-то общими делами, заботами. Каждый раз, когда мы где-то соберемся и начинаем вспоминать Паолу, мы вспоминаем ее очень весело. Вот уже оплакали первые дни, прошло, выдохнули, ушло первое горе. Теперь, когда мы встречаемся и вспоминаем ее, кончается тем, что мы начинаем хохотать. Вспоминать какие-то истории. Истриям этим нет конца. Какие-то рассказы, ситуации. И смеемся. Наверное, это лучшее, что может быть.

М. ПЕШКОВА: Ведущая « Эхо Москвы» Светлана Сорокина и Юрий Кобаладзе в программе памяти искусствоведа Паолы Волковой. Уже завершилась запись программы, и в студию стремительно вошел телеоператор Александр Куделин, который студентом ВГИКА слушал лекции Паолы Дмитриевны. Вспомнил Волкову как лектора и экзаменатора. Помянем и мы интересного рассказчика Паолу Дмитриевну Волкову, с кем можно было беседовать обо всем на свете. Звукорежиссер – Александр Смрнов. Я – Майя Пешкова. Программа « Непрошедшее время».